Экспрессивно-эмоциональный стиль конца XIV-XV в
Экспрессивно-эмоциональный стиль конца XIV–XV в.[1]
1
Первоначально, в XI-XIII вв., в центре внимания русской литературы стояли поступки человека – именно они описывались и оценивались писателями главным образом с точки зрения того официального положения, которое занимал человек на лестнице феодальных отношений. Характер человека был "открыт" в литературе лишь в начале XVII в. в силу резкого обострения классовой и внутриклассовой борьбы. Однако раньше, чем был открыт характер человека, была открыта психологическая жизнь человека. Психологические побуждения и переживания, сложное разнообразие человеческих чувств стали заполнять собою литературные произведения примерно с конца XIV в. и с особой отчетливостью проявились в произведениях Епифания Премудрого.
Для каждой эпохи и для каждого стиля существуют в литературе жанры, в которых эпоха и ее стиль отражаются наиболее ярко. Для конца XIV – начала XV в. таким самым "типическим" жанром явились жития святых. В этом жанре отчетливее всего проявились черты нового в изображении человека и свойственная своему времени ограниченность.
* * *
Самое характерное и самое значительное в изображении человека в конце XIV –начале XV в. – это своеобразный "абстрактный психологизм". В центре внимания писателей конца XIV – начала XV в. оказались отдельные психологические состояния человека, его чувства, эмоции на события внешнего мира. Но индивидуальность человека по-прежнему ограничена прямолинейным отнесением ее в одну из двух категорий – положительных или отрицательных. Психологические состояния как бы "освобождены" от характера. Поэтому они могут меняться с необычайной быстротой. Человек может становиться из доброго злым, при этом происходит мгновенная смена душевных состояний.
Новое понимание человека стоит в непосредственной связи с влиянием церковной идеологии, особенно сильно сказавшимся во всех литературных жанрах этого периода.
Согласно взглядам церкви, человек обладает свободой воли, свободой выбора между добром и злом. Выбрав добро, он может последовательно идти по пути добра и достичь святости; выбрав зло – пойти по пути зла. Каждый человек может решительно изменить свой путь. Последовательный праведник, вкусив истины, грешником не становится, но грешник на любой ступени своего падения может покаяться и стать сразу же праведником. Примерами таких превращений полна церковная литература XIV-XV вв. Вот почему в литературе этого времени нет характера. Характер – это нечто более или менее устойчивое в человеке; характер может развиваться, изменяться, но он не может "превращаться" только в зависимости от решения человека. "Превращения" же и чрезвычайная неустойчивость психологических состояний – характерная черта житийной литературы этого времени. В Житии Стефана все жители Перми ведут себя диаметрально противоположным образом до крещения и после него. При этом автора Жития Стефана Пермского отнюдь не смущает то обстоятельство, что такая перемена произошла в целом народе и произошла без всяких промедлений. До крещения Пермь описана целиком отрицательными чертами, после – целиком положительными. Загадочным остается только сам акт крещения: как решили они креститься. Заслуга здесь приписывается и Стефану Пермскому, и самим жителям Пермской земли, но в конечном счете это несомненное "чудо". Вот почему чудо в житийной, христианской литературе – сюжетная необходимость. Чудом заменяется психологическая мотивировка. Только чудо вносит движение и развитие в биографию святого.
* * *
Рекомендуемые материалы
Если в XII-XIII вв. изображения людей статичны и монументальны, напоминают собой геральдические фигуры, взяты как бы в их "вечном" смысле, то в житийной литературе конца XIV – начала XV в. всё движется, всё меняется, объято эмоциями, до предела обострено, полно экспрессии. Авторы конца XIV – XV в. впервые видят внутренний мир человека; но они видят его пока еще "младенческим глазом", для которых раскрыты краски, вся яркая пестрота огромного мира, но для которых эти краски еще не объединены в предметы, в объективно существующие реалии.
Тема неизреченности, невыразимости божественной премудрости – обычная тема в устах писателей конца XIV – начала XV в. Писатели жалуются на свою грубость, "худость", невозможность достойно похвалить святого.
Невыразимость высоты подвигов святого органически связаны со всей стилистикой житийных произведений – с их нагромождением синонимов, тавтологических сочетаний, эпитетов, с их ритмической организацией речи, создающей впечатление бесконечности чувств. Всё это призвано внушить читателю значительность происходящего, создать впечатление его непередаваемости человеческим словом. До крайней степени экспрессии доводятся не только психологические состояния, но и поступки, действия, события, окружающиеся эмоциональной атмосферой. Все чувства обладают неимоверной силой. Любовь к Кириллу Белозерскому влекла к нему Пахомия Серба, подобно железной цепи, дружба Сергия Радонежского и Стефана Пермского связывает их с такою силою, что они чувствуют приближение друг к другу на далеком расстоянии.
* * *
Поступки, действия человека продолжают, как и в XII-XIII вв., играть важную роль в характеристике человека. Однако, в отличие от летописных изображений людей, в житийной литературе изучаемого периода первостепенное значение приобретает даже не сам поступок, подвиг, а то отношение к подвигу, которое выражает автор. Зло и добро абсолютизированы. Только две краски на палитре автора – черная и белая. Отсюда пристрастие авторов к различным преувеличениям, к экспрессивным эпитетам.
Уподобление героя тому или иному лицу в священном писании становится для автора своеобразной проблемой, когда ему нужно подобрать точную параллель. Автор колеблется, сомневается и перечисляет всех праведников, начиная от Адама: "Ангела ли тя нареку? – спрашивает автор "Слова о житии, и о преставлении великого князя Дмитрия Ивановича", – но во плоти сущи ангелскы пожил еси. Человека ли? но выше человечьскаго существа дело свершил еси. Первозданного ли (т.е. Адама) тя нареку? но той приим заповедь Съдетеля и преступи... "Авраама ли тя нареку?"… "Иосифа ли тя явлю?" и "Моисея ли тя именую?", – автор последовательно отвергает каждое из этих уподоблений, т.к. находит различия в их подвигах. Поступок, деятельность и здесь служат единственным основанием для сопоставлений. Все сравнения человека с теми или иными животными, птицами, предметами идут по линии сравнения его деяний. Зрительный, конкретный образ человека просто отсутствует.
Отсюда то пристальное внимание, которое уделяют агиографы действиям, поступкам. При этом важно выявить значение действия, подчеркнуть его величие, то впечатление, которое они произвели в народе, а не описать его конкретно. Все детали опускаются как несущественные, а само действие оказывается преувеличенным, преувеличен и психологический эффект его. Отсюда обычные в литературе этого времени нагромождения всяческих ужасов, шумные тирады действующих лиц, различного рода гиперболы.
* * *
Экспрессивность действий подчеркивается длинными речами, которые произносят действующие лица. Эти речи должны изобразить отношение людей к событиям и их душевное состояние в связи с этими событиями. Но они при этом не индивидуальны, изображают чувства абстрактно, с точки зрения автора, а не произносящего их лица.
Прямая речь служит для выражения душевного состояния действующего лица. Она насыщена в произведениях этого времени цитатами из псалмов, молитв, но в ней нет "речевой характеристики" действующего лица. Речь действующего лица не отличается от речи автора, она также абстрактна, книжна, учена, пользуется теми же приемами.
2
Новое в изображении человека может быть отмечено не только в житиях святых. Жанр житий только наиболее характерен для этого времени. Черты нового стиля могут быть отмечены в "Задонщине", живописующей события Куликовской битвы "буйными словесы". Сравнительно со "Словом о полку Игореве" "Задонщина" гораздо более абстрагирует и "психологизирует" действие, многие из речей, произносимые действующими лицами, носят условный характер; это не реально произнесенные речи, как в "Слове о полку Игореве". Усилена экспрессивность изложения. Такой экспрессивный характер носит сцена бегства татар, которые бегут, "скрегчюще зубы своими, дерущи лица своя", и произносят длинные, явно вымышленные речи.
Особое значение в развитии представлений о человеке имеет Русский Хронограф – памятник середины XV в., очень близкий по стилю русским панегирическим житиям Епифания Премудрого, но имеющий и свои особенности в связи со своим полупереводным характером. Русский Хронограф восходит к Хронографу, составленному в России в 1442 г. Пахомием Сербом (Логофетом). В качестве источников для своей компиляции составитель использовал вторую русскую редакцию Еллинского летописца. Кроме этого, составитель пользовался сербским сборником житий, в который входили "Паралипомен" Зонары, Житие Стефана Лазаревича, сербская Александрия, Житие Стефана Дечанского и Житие Илариона Меглинского. Из другого источника составитель Хронографа воспользовался Житием Саввы и Хроникой Манассии.
Составитель первоначальной редакции Русского Хронографа Пахомий Логофет вставил в нее статьи русского содержания, воспользовавшись для этого русскими летописями и историческими повестями. Помимо этого Пахомий Логофет добавил ряд статей собственного сочинения, из них главная – "Повесть об убиении Батыя".
Как бы ни были разнородны источники Хронографа, принципы изображения в нем человека более или менее едины. Само повествование в Хронографе прерывалось риторическими вопросами, которые должны были поддерживать интерес повествования. Вся мировая история в изложении Хронографа – цепь нравоучительных историй, рисующих неслыханные злодеяния, неимоверные подвиги благочестия, мученичество праведных и преступления нечестивых. Чудесные события, предвещания, указания на символическое значение событий обильно насыщают повествование.
Действующими лицами Хронографа, наряду с императорами, церковными властями, царями, полководцами, пророками, были и безымянные герои, что явилось совершенною новостью для проникнутого духом историзма русского летописания, всегда точного в определении тех лиц, о которых велось повествование. В Хронографе нередко действует "некий человек разумен", "воин некий блуден зело", "нецие же мужие" и т.д. Об известных исторических лицах Хронограф говорит как о неизвестных: "сей" Троян, "сей" Констанций и т.д.
Историческое лицо интересно составителю Хронографа не само по себе, а лишь как пример для нравоучения. Хронограф делится не на годовые статьи, как русская летопись, а на ряд рассказов с законченным повествовательным сюжетом. Это небольшие новеллы, оканчивающиеся эффектной развязкой: наказанием за содеянное, смертью героя, сопровождаемыми нравоучительными сентенциями, составляющими существенную сторону изложения Хронографа.
Эти нравоучительные сентенции не только замыкают статьи Хронографа – они сопровождают собою все изложение. Автор как бы руководит читателем, постоянно обращая его внимание на моральную сторону событий, на их "сокровенный", "вечный" смысл. Рок, судьба, всесилие бога и бессилие человека – вот темы авторских ремарок.
Тема "казней божиих" активно звучала и в русских летописях XI-XIV вв., но имела иной характер. Слово "О казнях божиих", помещенное в Повести временных лет под 1068 г., говорило о наказании общем для всего народа или государства. Эти страшные кары в виде нашествия врагов, голода, стихийных бедствий посылались богом лишь за многие грехи и сравнительно редко. Изложение исторических событий не предусматривало в русской летописи немедленного вмешательства бога. Исключения были очень редки и главным образом во вставных произведениях (наказание Святополка в Житии Бориса и Глеба и др.). Между тем в Хронографе наказание за грехи постоянно наступало немедленно, оно было личным, возмездие с неизбежностью следовало за проступком, и на этом строилось в основном всё историческое повествование. В русских летописях наказание народа за грехи – наказание, вызывающее сочувствие читателя; в Хронографе наказание исторического лица – возмездие, приносящее нравственное удовлетворение читателю.
Сами по себе исторические события занимают в Хронографе подчиненное положение. Не события, а личности властителей привлекают к себе внимание автора: "Царство Кунтилово", "Царство Аврилианово", "Царство Такитово", "Царство Провово и Флориане", "Царство Кара и Карина, сына его и Нумириана"; таковы обычные заголовки статей Хронографа. В русских же летописях основную тему изложения составляет не личная человеческая судьба, а история народа и государства (в средневековом их понимании).
Хронографические статьи открываются обычно характеристикой властителя. Дальнейшее изложение строится как вывод из этой характеристики, как ее иллюстрация или неизбежное следствие его личного поведения.
В отличие от русской летописи, хронографические статьи полны баснословного и анекдотического материала, чудес, видений, вещих снов и т.д. Поскольку личность властителя является основной причиной исторических событий, его характер рисуется обычно в Хронографе с необычайною силой экспрессии. Император – либо злодей, действующий по наущению дьявола, либо герой добродетели.
Христианские добродетели или пороки направляют людей в их деятельности. Властители мечутся, обуреваемые страстями, или совершают подвиги благочестия, подвигнутые на то ревностью к добру. Отсюда необычайная экспрессивность характеристик, отсюда гиперболы, стремление к грандиозности изображения, проникающее и подавляющее изложение. Под влиянием страстей властители совершают чудовищные злодеяния, преодолевают необычайные препятствия. Внешние проявления чувств всегда преувеличены. Люди проливают "тучи слез", плачут по восьми месяцев. Гнев, зависть служат иногда причиною смерти человека. Одержимые страстями люди бессильны совладать с ними. Страсти персонифицируются, предстают в образе диких зверей. Образы звериного мира, примененные к объяснению человеческой психологии, не случайны в Хронографе.
Вся вселенная, с точки зрения средневекового мировоззрения, представляет собою грандиозное "училище благочестия", в котором каждое живое существо является носителем какого-либо скрытого назидательного смысла. Животные символизировали собою человеческие страсти, ереси, вечные истины. Обильные сравнения, приводимые в Хронографе из мира животных, имеют в виду главным образом людские поступки, действия. Они придают изложению необычайную динамичность, усиливают его экспрессивность. "Изскочи убо Роман, яко зверь ис тенеть и яко орел из сети".
События описываются в Хронографе в резких красках, сравнения из области звериного мира экспрессивны, изложение обильно насыщено психологическими характеристиками. Даже предметы мертвой природы, даже отвлеченные явления награждаются людскими пороками и добродетелями. Земля не выносит злодейств императора Фоки Мучителя и испускает "безгласные вопли" на "тигропардоса беснаго".
Мир всепожирающих зверей, мчащиеся облака, тучи, ветры, бушующее море и отзывающиеся его прибою берега, молнии, звезды, луна, солнце – всё полно одушевленного движения, втянуто в ход истории. Всё полно тайны и сокровенного смысла.
При этом ничто не стоит. Хронограф описывает только действия, поступки. Внутренний мир людей раскрывается через их действия. Храбродушие было заключено в сердце Фоки, как головня в пепле, когда же пришло время действию и когда колесо "злотекущего естества" поставило Фоку на колесницу царства, тогда Фока, раскололся, как молния, и обтек все варварские племена, как огонь, который, попав "во юдоль многодревну", гонимый ветром, проходит повсюду, пожирает сад и попаляет холмы.
Эти настойчиво повторяющиеся сравнения и сближения с явлениями природы и самые отклики природы на события человеческой жизни усиливают драматичность повествования, его психологизм. Хронограф постоянно пишет о чувствах героев и обращается к чувствам читателей. Особую эмоциональность придают изложению авторские восклицания, вносящие в него субъективизм: "О горе!"; "О всевидящее солнце!"; "О зависти, зверо лютый!"; "Оле, оле, доброненавистная душа!"
Иногда эти восклицания переходят в длиннейшие тирады как бы не сумевшего сдержать своих чувств автора. Такие отступления придают всему повествованию Хронографа исключительную эмоциональность. Автор не находит точных, необходимых слов для выражения своих мыслей: он нагромождает синонимы, уснащает речь сравнениями, обильно пользуется неологизмами и т.д., и т.п. Отсюда неопределенность выражений, поиски слов и неотвязно повторяющаяся мысль о бессилии человеческого языка выразить переживаемые чувства: хронист отказывается описать "храбръствиа красная добрых царей" и "мужь храбрых" – "их же не мочно языком житиа преплути".
Из языка Хронографа изгнаны столь обычные в русской летописи просторечные выражения, дипломатические, юридические, ратные термины, даже просто прямые обозначения бытовых явлений. Они заменены перифразами; речь торжественна, сближена с языком проповеди, житий, богослужения. Постоянные и обильные перифразы насыщают речь такими словами, как "сиречь", "рекше", "сице": "доброводный Истр сиречь Дунав", "на свет произвести... клас, рекше сына родити".
Эпитеты почти отсутствуют в русских летописях. В Хронографе, напротив, эпитет составляет существенный элемент стиля, при этом эпитет всегда выделяет основные, наиболее постоянные качества объекта: "мясоедный лев", "толъстотрапезная гостьба" (т.е. угощение) – и иногда заключает элементы тавтологии: "тяжкогневная ярость", "многовоздыханная стенаниа"и и т.п.
Составленный мозаично, из различных источников, Русский Хронограф представлял собою в целом произведение единое и стилистически, и идейно. Это единство Хронографа было тесно связано с новым отношением к человеку, к исторической личности, к внутренней жизни человека. Составителя Хронографа интересовала по преимуществу человеческая психология, его изложение было пронизано субъективизмом, он заботился о риторической приподнятости стиля. Хронографический стиль в изображении людей оказал значительное влияние на летопись и на историческое повествование времени "Смуты". Этот стиль постепенно развивался, и в Хронографе третьей редакции дал наиболее яркое проявление того, что мы назвали "открытием характера".
3
Лекция "Порядок наложения и снятия пломб" также может быть Вам полезна.
Структура человеческого образа в XII-XIII вв. была теснейшим образом связана с иерархическим устройством класса феодалов. Люди расценивались по их положению на лестнице отношений внутри феодального класса.
Для конца XIV-XV в. характерен идейный кризис феодальной иерархии. Самостоятельность и устойчивость каждой из ступеней иерархии были поколеблены. Князь может перемещать людей в зависимости от их личных качеств и заслуг. Центростремительные силы начинали действовать всё сильнее, развивалось условное держание земли, на сцену выступали представители будущего дворянства. Всё это облегчило появление новых художественных методов в изображении человека, по самому существу своему никак не связанного уже теперь с иерархией феодалов. Государству нужны были люди, до конца преданные ему, личные качества их выступали на первый план. На первый план выступали такие качества, как преданность, ревность к делу, убежденность.
Внутренняя жизнь, резко повышенная эмоциональность как бы вторглись в литературу, захватили писателей и увлекли читателей. Это развитие психологизма, эмоциональности было связано также и с развитием церковного начала в литературе.
В отличие от светских жанров (летописей, воинских повестей, повестей о феодальных раздорах и т.д.), в церковных жанрах (в житиях и в проповеди) всегда уделялось гораздо большее внимание внутренней жизни человека, его психологии. Однако в предшествующую эпоху стиль монументального историзма сказывается и в житиях (например, в житиях княжеских – Бориса и Глеба, Александра Невского и др.), хотя и выражен не так отчетливо, как в светских жанрах.
Союз церкви и государства способствовал постепенному оцерковлению всех жанров. Особенно усиливается церковное начало в литературе в эпоху татаро-монгольского ига. Борьба с татаро-монгольским игом становится не только национальной, но и религиозной задачей. Татары в летописи конца XIV-XV в. постоянно называются агарянами, измаилтянами, сарацинами. В месте сбора русских войск в Коломне на пути их против Мамая предварительно воздвигается самый крупный из всех русских храмов того времени – Успенский. Тем самым походу русских войск придавался религиозный характер.
[1] Лихачев, Д.С. Человек в литературе Древней Руси / Д.С. Лихачев. – М.: Наука, 1970. – Гл. 4. – С. 72-92.
